• На главную
• Поиск

• Научно-исследовательские работы для Государственной Думы 
• НИР История деятельности первых Государственных Дум дореволюционной России: сравнительный анализ традиций правотворчества 
• 3.2 Обсуждение законопроектов на пленарных заседаниях Думы

НИР История деятельности первых Государственных Дум дореволюционной России: сравнительный анализ традиций правотворчества

• Титульный лист
• Содержание

§2. Обсуждение законопроектов на пленарных заседаниях Думы

Обычно пленарные заседания назначались 4 раза в неделю. В период работы III Думы на понедельник и пятницу приходились дневные заседания (с 11 утра до 6 вечера); а на среду и дневное, и вечернее (с 8.30 до 11.00 вечера). В конце сессии заседаний становилось существенно больше (иногда 8 заседаний в неделю) [1]. На общих собраниях Думы присутствовала публика, о них писали газеты. Благодаря этому, слово, сказанное с трибуны Таврического дворца, обретало общероссийскую известность, с которой приходилось считаться и правительству.

Еще в феврале 1906 г. С.Ю. Витте предлагал сделать заседания Думы и Государственного совета закрытыми. Однако поддержки на царскосельских совещаниях он не нашел[2]. Вопрос же о допуске посторонних лиц в Таврический дворец даже не ставился. В итоге в период работы I Думы прежняя резиденция светлейшего князя Г.А. Потемкина была открыта для всех желающих. Там в перерывах заседаний устраивались митинги и шумные сборища, продавалась запрещенная цензурой революционная литература. Многие партийные лидеры были налицо. Так, по словам С.Е. Крыжановского, «П.Н. Милюков, не попавший в члены Думы, заседал в буфете и оттуда дирижировал кадетскими силами»[3].

Приближалось открытие II Думы. Осознав прежние ошибки, правительство не хотело допускать их вновь. Как раз по этой причине окончательное решение о вручении входных билетов тому или иному лицу полностью передавалось заведующему охраной Таврического дворца, который, в свою очередь, был подотчетен министру внутренних дел[4]. 23 февраля 1907 г. Ф.А. Головин пытался по телефону убедить Столыпина разрешить депутатам I Думы проходить в кулуары нижней палаты[5]. Но председатель Совета министров был непреклонен. В письме от 21 марта 1907 г. премьер отвечал категорическим отказом[6]. Также Столыпин считал необходимым оградить членов нижней палаты от общения с приглашенной публикой: «Опыт первой Думы показал все неудобство подобного порядка для интересов спокойствия и правильности ее занятий. У самых дверей залы заседания образовывались шумные митинги, на которых самозванные советчики из посторонней публики и представители политических партий пытались диктовать членам Думы их поведение в последней, чего нередко и достигали. Случалось при этом, что посторонние лица проникали в самый зал заседания, а однажды приставом Думы были замечены и удалены два посторонних лица, сидевшие в зале на местах, предназначенных для членов Думы, и принимавшие участие в голосовании…»[7]. В связи с этим к началу работы II Думы зал пленарных заседаний был существенно переоборудован. Места для публики были отгорожены металлическими барьерами. Были закрыты и совершенно заделаны двери, которые вели в зал заседаний из гостевых лож [8].

В период существования I и II Думы, когда работа комиссий еще не обрела будущего значения, а депутаты пока верили в силу слова и могущество общественного мнения, пленарное заседание – наиболее значимая форма парламентской деятельности. Бросающийся в глаза признак того – многоречивость народных избранников. В письме императору от 16 апреля 1907 г. П.А. Столыпин отмечал, что после 5 часов вечера Думе предстояла выслушать еще 45 ораторов[9]. Совещание нижней палаты было вынуждено ставить вопрос об ограничении числа ораторов [10]. Такой порядок обсуждения с неизбежностью влиял на характер принимаемых решений. Как впоследствии писал А.И. Гучков, депутаты II Думы «приняли температуру собственного разгоряченного тела за показание окружающей атмосферы» [11].

За пять лет III Думы выработался особый ритм работы пленарных заседаний. Сессия начиналась в конце октября – в начале ноября каждого года. Депутаты не сразу съезжались в столицу, и поначалу кворум был весьма слабый. Сперва рассматривались наиболее спешные вопросы. Кроме того, депутаты под впечатлением от недавнего пребывания в провинции вносили запросы или же в меру своей фантазии устраивали иного рода политические акции. На рутинную законотворческую деятельность времени не оставалось. А с начала декабря депутаты разъезжались по домам: наступали рождественские каникулы. Народные избранники возвращались в Петербург лишь с середины января. Законотворческий процесс налаживался к концу месяца. Как раз к этому времени в общее собрание вносился бюджет, обсуждение которого занимало большую часть времени пленарных заседаний. Обычно государственная смета принималась в мае, а иногда даже в июне [12].

В итоге оставалось время лишь для «штемпелевания» заключений комиссий. Конечно, особое внимание уделялось законопроектам принципиального политического характера. «Законодательная вермишель» не вызывала большого интереса депутатского корпуса. Обсуждение проходило в полупустом зале, немногочисленные присутствовавшие переговаривались друг с другом, не обращая внимание на выступавшего с трибуны докладчика. Депутаты враждебно встречали всякого желавшего выступить и тем самым умножить их «страдания»[13]. «Всем мерещились зеленеющие луга и нивы, всех манило на деревенский простор, всем хотелось отдохнуть после продолжительного томления в бесчисленных, подчас невыносимо скучных, заседаниях… Не успели проголосовать один законопроект, как появляется на трибуне другой докладчик, который невнятным голосом, среди общего шума и оглушительных звонков председателя старается объяснить сущность следующего проекта. После него вбегает на трибуну кто-либо из членов Думы, вносит поправку или высказывает пожелание, часто весьма неопределенное, мало идущее к делу. Докладчик, - иногда по малому знакомству с предметом (нередко докладчиком в последнюю минуту являлось случайное лицо, за неприбытием официального докладчика), иногда с целью не затягивать прения, - не возражает». Предложение ставилось на голосование. Противники вставали, согласные оставались сидеть. Так как мало кто следил за ходом этой «дискуссии», немногие поднимались со своих мест и в итоге поправка считалась принятой [14]. В июне 1908 г. Н.В. Савич сетовал на то, что в Думе «в пять минут перерешают самые сложные дела, изученные и решенные в 2-3 комиссиях»[15]. Пленарные заседания становились практически ежедневными, захватывая и утреннее, и вечернее время. Они назначались даже на праздники. В итоге не хватало времени на работу комиссий [16]. При этом нижней палате не удавалось провести все необходимые законопроекты за весеннюю сессию. Многие из них откладывались до следующего года[17].

Пленарное заседание имело свою логику и свои законы. Адресатом всего сказанного были в первую очередь журналисты, а также при их посредничестве – избиратели. Публичное обсуждение в общем собрании Думы далеко не всегда могло что-то изменить в судьбе законопроекта. По словам члена фракции октябристов А.В. Еропкина, «в Думе вопрос обсуждался лишь для печати, для страны, которая знакомится с прениями в Думе по отчетам газет. Никакими самыми горячими речами в Думе нельзя никого убедить, и как бы не старался убедить меня Чхеидзе или Пуришкевич, все равно я с ними голосовать не буду уже в силу партийной дисциплины»[18]. Выступления с трибуны Таврического дворца, прежде всего, должны были производить максимальный эффект на публику. Это предопределяло линию поведения не только выступавшего депутата, но и фракции, его делегировавшей. Как раз по этой причине в III Думе октябристы предпочитали выставлять в качестве своего оратора А.И. Гучкова лишь в исключительных случаях. Во многом благодаря этому, впечатление от его выступлений было неизменно сильным[19]. Это подмечали думские журналисты: «Руководитель III Думы скуп на выступления. Он никогда не подымается на трибуну ради какого-нибудь текущего вопроса, как бы он ни волновал Думу. Молчаливо, с тяжелыми, угрюмыми складками около плотно сжатого рта, следит он со своего центрального места за ходом парламентской машины. Нет сомнений, что его рука направляет курс тяжелого, окруженного рифами корабля. Но сам он только изредка показывается на капитанском мостике» [20].

Иногда оратор через головы депутатов обращался к верховной власти, как, например, тот же Гучков 9 марта 1912 г., посвятивший свою речь Г.Е. Распутину. На следующий день он писал брату Ф.И. Гучкову: «Вчера я сказал в Государственной думе, чем болел все это время. Не судья я тому, как это вышло… Впечатление есть. Каков будет результат? Я ведь имел в виду одного только слушателя. Внемлет ли он? В левых кругах бешенство: я отнимаю почву из-под их ног. В правых – частью сочувствие, частью смущение»[21]. В этом случае политика выходила из-за кулис и становилась достоянием общественности. Так, случилось и 21 мая 1908 г., когда Гучков в своей речи о смете военного ведомства подверг критике великих князей как безответственных руководителей вооруженных сил России. Он не сообщил даже Хомякову о своем намерении затронуть данный вопрос. «Это произвело потрясающее впечатление, - вспоминал Гучков. – Я говорил быстро, чтобы не дать возможности председателю Государственной думы меня остановить. И он не остановил, потому что сам растерялся. Он просто закрыл заседание, когда я кончил. Сделал перерыв, потому что в голову такие вопросы не приходили. Я вышел из зала заседаний… Вижу, бежит за мной Милюков и говорит: “Александр Иванович, что вы сделали – ведь распустят Государственную думу”. Я тогда засмеялся и говорю: “Нет. Из-за чего другого распустят Думу, но по этим вопросам не распустят. Я убежден, что вся армия и народ с нами. Не решатся”». При встрече Столыпин [22] выразил недоумение, что Гучков не согласовал с ним текст выступления, которое так возмутило императора. Премьер предсказывал, что этот демарш лишь упрочит положение великих князей. Гучков «ответил, что думало об этой стороне дела, но не согласен: на первых порах вы будете правы с вашими предсказаниями, в ближайшее время меры не будут приняты. Но все-таки вокруг этих слов, которые впервые так открыто высказаны, образуется целый ком общественного мнения, и в конце концов эта мысль победит». В действительности Гучков оказался прав: в скором времени была проведена реформа военного управления, заметно ослабившая позиции членов августейшей фамилии[23]. Схожий случай имел место и впоследствии, в марте 1909 г., когда лидер октябристов выступил в Думе с критикой командного состава армии. Присутствовавший на заседании военный министр А.Ф. Редигер не стал возражать Гучкову, что вызвало возмущение императора, а затем и отставку главы ведомства [24].

Речь в общем собрании Думы требовала больших усилий. Например, И.С. Клюжев мало спал перед своим выступлением, сильно худел и выглядел состарившимся. Все свободное время он проводил в библиотеке: много читал и страшно волновался[25]. Именно здесь, в Думе, в сущности, впервые в истории России оттачивалось искусство публичной политической речи, появлялись его первые образцы, заметно отличавшиеся друг от друга [26]. Оратору приходилось учитывать специфику общего собрания нижней палаты. Во-первых, следовало иметь в виду плохую акустику зала заседаний. Во-вторых, обычное отсутствие интереса депутатов к выступлениям с трибуны. Причем это безразличие было свойственно и наиболее видным думцам. В январе 1908 г., после посещения Думы, Е.Я. Кизеветтер записала в дневнике: «В зале несмолкаемый гул, ораторов не слушают, уходят, од[ин] священник, кажется, спит». Она обратила внимание, что в то время, как выступал с докладом Г.Г. Лерхе, В.А. Маклаков бегал по всему залу и собирал подписи под своим запросом[27]. Ф.И. Родичев вспоминал, что П.Н. Милюков обычно на заседании Думы писал передовицы для завтрашней «Речи»[28].

Однако выступления члена фракции кадетов В.А. Маклакова вызывали всеобщий интерес в зале. По словам Н.М. Кишкина, Маклаков был «любимцем» III Думы. «А вы думаете легко быть в этой Думе любимчиком? – с трагической ноткой в голосе отвечает Василий Алексеевич [Маклаков], - большого труда стоит говорить так, чтобы тебя слушали, а не перебивали и не уходили бы» [29]. 13 марта 1907 г. Г.А. Алексеев писал отцу А.С. Алексееву, что по общему признанию, «не только в нынешней, но и в первой Государственной думе не было такого оратора как Маклаков. О содержании его речей вы можете судить по газетным отчетам. Хотя не думаю, чтобы они могли передать хотя бы тысячную долю того впечатления, которое они произвели на слушателей. Слушая красивую, умную, захватывающую речь В[асилия] А[лексеевича], я положительно дрожал от восторга. При этом я следил за Столыпиным. Обыкновенно спокойный, бесстрастный, не меняющийся в лице, он весь покраснел и согнулся: видно было, что он страдал» [30]. «И что это за способность, - поражался октябрист И.С. Клюжев. – Говорить два часа и ни разу не запнуться, ни затрудниться ни на момент в подыскании нужного выражения. Слова у него находятся сами собой и таки умело, красиво, гладко и сильно. Точно он заучивает наизусть, да и говорит по свежей памяти. А какая логика, последовательность, цельность и убедительность – право, нельзя не удивляться. Он захватывает внимание всей Думы, и его слушают так, как никого »[31]. Думские выступления Маклакова вспоминались и многие годы спустя. Депутат II Думы Н.И. Иорданский писал в воспоминаниях: «Маклаков умел действовать на чувства своей задушевностью и искренностью. Часто у него это было искусственным приемом. Он мог говорить очень убедительно и трогательно даже о том, в чем сам вовсе не был убежден. Он говорил совершенно свободно, видимо многое говорил экспромтом, тут же творя на трибуне. Успех его речей был громадный. Он мог действовать и держать под обаянием своей речи не только центр, но и весь правый сектор Думы». Так, при обсуждении военно-полевых судов правые отказались выступать в их защиту как раз под влиянием речи Маклакова. Гр. В.А. Бобринский впоследствии даже заявлял, что таким ораторам, буквально гипнотизирующим публику, надо запрещать выступать перед законодателями[32]. Маклаков любили и думские журналисты. Они буквально бегали за ним, подхватывая меткое слово или яркое сравнение[33]. Его значение в Думе подчеркивалось хотя бы тем фактом, что в конце апреля 1908 г. бюджетные прения откладывались из-за простуды наиболее известного оратора нижней палаты [34]. Вопреки устоявшемуся убеждению, выступления Маклакова не были импровизацией. Он к ним тщательно готовился: сначала писал, потом «начитывал» на диктофон, а затем шел к М.В. Челнокову и репетировал перед ним, выслушивая все возможные замечания [35].

Совсем другим оратором был Ф.И. Родичев. Еще во времена I Думы П.А. Гейден поражался его выступлениями: «Странная вещь, кажется, все мы сидим в думской зале, спокойно и ничего страшного нет. А вот Родичев заговорил: “Кровавые призраки реют в этом зале и их нужно убрать”. И вот в самом деле чувствуется присутствие этих призраков». По мнению дочери Родичева, это объяснялось нервным напряжением самого выступавшего: «Иногда после речей приходилось сушить одежды отца: не только белье, рубашку и воротник, но и жилет и пиджак»[36]. Н.И. Иорданский писал, что «это был оратор-трибун, демагог… Он чувствовал острую ненависть к деспотическому правительству и мог говорить очень сильные речи, полные гнева. Он, кажется, слова бросал, как молот. Во время речи он сам вдохновлялся и заряжался своим красноречием. Иногда он делал паузы, когда он выковал свои жгучие фразы. Он краснел и дрожал. На свежего человека, никогда его не слышавшего, он производил впечатление человека как бы в каком-то ненормальном состоянии, даже как пьяного. Недаром правые хулиганы ему кричали с мест: “Должно быть из буфета пришел”»[37].

Выступления, обращенные не столько к депутатам, сколько к читателем завтрашних газет, нередко провоцировали острые конфликты в самой Думе. Так, слова Ф.И. Родичева о «столыпинском галстуке», сказанные на пленарном заседании 17 ноября 1907 г., произвели ошеломляющее впечатление на присутствующих. По словам С.В. Паниной, «было ощущение от этих слов, что это удар хлыста по лицу»[38]. «Поднялась буря, - вспоминал Родичев. – Все, что были направо, вскочили с мест и вопили. Помню Пуришкевича, который с ругательствами кинулся меня бить. Его остановил плечистый Гегечкори. Помню Крупенского, ругавшегося матерными словами… Больше всех поразил меня Плевако. С развевающимися волосами он спускался по переходу сверху вниз и неистово ругался матерными словами… Заседание в страшном шуме прервано»[39]. Депутат III Думы, октябрист Н.А. Мельников вспоминал, что находившийся рядом с ним П.А. Неклюдов кричал: «Вон, скотина, мерзавец!» А сидевший сзади И.В. Годнев колотил кулаком по спине Мельникова и тоже что-то кричал[40]. Всю ночь Ф.И. Родичеву «мерещились физиономии черносотенцев, желавших его побить». Он все время повторял: «Опять эти рожи… Что они со мной сделали». Он так и не заснул, а утром шум на лестнице разбудил и весь дом. Целая вереница людей пришла выразить Родичеву свое сочувствие[41].

Такого рода конфликты ожидались публикой в «большие думские дни», когда попасть на «зрительские места» в Таврическом дворце было практически невозможно [42]. К скандалам специально готовились. 17 октября 1910 г., на открытии IV сессии III Думы, мог быть поставлен вопрос о вставании в память покойного первого председателя С.А. Муромцева. Правые были категорически против. Председательствовавший на том заседании кн. В.М. Волконский по настоянию националистов не поднял этого вопроса. Вместо этого, он произнес достойную дипломата речь, которая сняла остроту ситуации. После заседания С.И. Шидловский спрашивал В.М. Пуришкевича, чтобы тот сделал, если бы все-таки было предложено почтить память Муромцева. «Даже не могу сказать», - отвечал Пуришкевич. По сведениям Я.В. Глинки, на этот случай правые заготовили 20 сирен и сырые яйца [43].

Пуришкевич был подлинной достопримечательностью Думы. В Таврический дворец специально приходили поглядеть на бессарабского депутата. Это был чрезвычайно подвижный человек, который «не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на место» [44]. Его выходки приобрели всероссийскую известность. Пуришкевич бросал стакан воды в голову Милюкова, порой отказывался выходить из зала заседаний и к нему приходилось применять силу. «Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний». Я.В. Глинка рассказывал и другую историю: «1 мая обычно левый сектор украшал себя бутоньеркой в петлице, красной гвоздикой. Пуришкевич выждал момент, когда появление его могло обратить всеобщее внимание: одетый в визитку, руки в карманах, с красной гвоздикой – где бы вы думали? – в прорехе брюк в непристойном месте»[45]. Иногда Пуришкевич демонстративно закуривал сигару на пленарном заседании и дерзко отвечал председателю на все замечания по этому поводу[46]. «Пушка без прицела», - говорил о В.М. Пуришкевиче Н.А. Хомяков [47]. Я.В. Глинка так много рассказывал в семье об этом скандальном депутате, что его дети даже любили играть в «Пуришкевичей»[48].

Говорил Пуришкевич с поразительной скоростью, произнося по 90 и более слов в минуту. Это чрезвычайно затрудняло работу стенографисток [49]. И все же публика ловила каждое слово. 23 марта 1907 г. М.В. Челноков так описывал его выступление прямо из зала заседаний: «На кафедре беснуется Пуришкевич. Он говорит очень недурно, бойко, нахально, острит, безобразничает и вызывает гомерический хохот аудитории. Советую прочесть его речь: в ней много интересного. Вообще Пуришкевич – человек опасный, вовсе не такая ничтожная величина, как принято думать» [50].

В общественном сознании имя Пуришкевича вполне оправданно ассоциировалось с думскими скандалами. А.И. Гучков вспоминал, как председательствовал во время речи П.Н. Милюкова о «финляндском законе». Невольно обращал на себя внимание сидевший на правых скамьях Пуришкевич: он заметно волновался. Затем подошел к председательствовавшему и спросил: «Александр Иванович, я хочу обложить Милюкова. На сколько заседаний вы меня исключите?» «На максимальный срок – на 10 заседаний», - отвечал Гучков. Разочарованный Пуришкевич вынужден был спуститься, сесть на свое место и терпеливо слушать ненавистного Милюкова [51].

Нередко в Думе устраивали обструкцию выступавшему оппоненту. Им часто становился П.Н. Милюков. Так, когда выяснялось, что говорить должен лидер кадетов, П.Н. Крупенский рассылал записку своим сторонникам с указанием «разговаривайте». «И начинался шум, среди которого оратора невозможно было расслышать» [52]. А весной 1908 г., после возвращения Милюкова из США, думское большинство бойкотировало выступление лидера кадетов, покидая зал заседания, как только он поднимался на трибуну. Это произошло дважды. В первый раз председатель объявил о перерыве заседания, а во второй раз ему пришлось и вовсе его закрыть, так что выступление Милюкова не состоялось[53].

Далеко не все депутаты демонстрировали яркое ораторское дарование. Некоторые выступления раздражали, а некоторые даже смешили слушателей. Так, неудачно выступал во II Думе П.Б. Струве: «Он прибежал на трибуну, держа в руках охапку бумаг и бумажонок. Разложил свое добро перед собой на пюпитре, несколько раз оправил всегда сползавшее в сторону пенсне, стал рыться в своих записях. Бумажки ерошились и громко шелестели. Слова оратора раздавались отрывисто и не очень внятно… Рыжая борода то наклонялась к пюпитру, то дыбилась против слушателей, которые с недоумением, смущенно смотрели на выступление этого уже прославленного… политического деятеля. Фразы доносились все более беспорядочные, точно Струве потерял нить мыслей и тщетно пытается ее найти в своих летучих листках. Все лихорадочнее перебирал он свои записки и кончил тем, что рассыпал их веером вокруг трибуны. Все бросились их подбирать: приставы депутаты, сам оратор. На председательском месте Головин, крепко стиснув тонкие губы…, с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться. Ну а в ложе журналистов и наверху, в публике, без церемонии смеялись»[54]. Современники прозвали октябристов В.К. Анрепа и Е.П. Ковалевского «Бобчинским и Добчинским» как раз за их публичные выступления, а М.Я. Капустина – и вовсе «болтуном, который по своей старости болтает всякую ерунду единственно лишь по одному невольному стремлению к такой пустой болтовне. И действительно Капустин прямо надоедает своими выступлениями без всякого толка»[55]. Столь же неудачно выступал прогрессист А.А. Бубликов: «Впечатление он не производит, слушают его невнимательно. Кругом говор, шепот, многие уходят из зала. Совсем не то, что во время речи Маклакова или Мейендорфа и особенно первого. Тогда вся зала как бы замирает и пустых кресел очень мало»[56].

Впрочем, в некоторых случаях требовался совершенно особый «ораторский талант». Иногда депутату следовало выступить так, чтобы члены Думы не обратили внимания на его речь и, не вдаваясь в детали, проголосовали бы «за». Такова была задача И.С. Клюжева, оказавшегося на кафедре Таврического дворца 7 декабря 1911 г. с докладом о реформе средней школы. Он обещал членам своей фракции (октябристам), что вопрос долгих прений не вызовет. Это было тем более важно потому, что времени до конца сессии (а, следовательно, до окончания работ III Думы) было все меньше, а нерассмотренных законопроектов оставалось много. Приходилось отказываться от законодательных инициатив, казавшихся не столь значительными или чересчур трудоемкими. Это, конечно, не входило в планы их разработчиков, например Клюжева. В тот день его жена оказалась в ложе для прессы как раз тогда, когда Клюжев поднялся на трибуну. Вечером она записала в дневнике: «Ваня был уже на кафедре. Взяв в руки приготовленный им заранее текст того, что предполагалась сказать, он прямо прочитал написанное и притом сделал это своим обыкновенным голосом без всякого подчеркивания важности вопроса, а потому многие едва ли успели уловить даже его основную мысль. При безобразной акустике залы и слабом голосе оратора, понять что-либо из произнесенной речи вообще очень трудно, в данное же время докладчик ничуть и не старался о том, чтобы его слушали… Докладчик кончил, зала молчит. “Возражений нет?” – спросил председатель. Молчание. “Ставлю на баллотировку, - говорит по обыкновению Волконский. – Согласных прошу сидеть, несогласных встать”. Все сидят. “Принято”, - заявляет он и переходит к следующему докладу. Ваня торжествующе идет на свое место»[57].

Депутаты дорожили возможностью блеснуть красноречием, когда обсуждавшийся вопрос будоражил общественное мнение. Дабы не упустить шанс найти свое имя в передовицах завтрашних газет, они прибегали к различным ухищрениям. 14 апреля 1912 г. стало известно, что министр юстиции И.Г. Щегловитов болен. Рассмотрение сметы его ведомства пришлось отложить. К обсуждению был предложен бюджет Министерства народного просвещения. Никто не был готов выступать, но никто не хотел отказываться от такой возможности. Будущие ораторы заявили в записках о своем желании высказаться по этому вопросу, но не явились на заседание, дабы перенести свое выступление на конец списка. Депутаты так слаженно это сделали, что даже возникла опасность, что смета будет принята без всякого обсуждения. До конца заседания оставалось полчаса, когда положение спас националист И.Я. Павлович, который «ухаживал» за министром Л.А. Кассо и все свое выступление посвятил апологетике его политики, начиная с борьбы со студенческим движением и кончая «мудрой постановкой дела» в провинции. На следующем заседании, 16 апреля, все выступавшие были налицо. И.С. Клюжев оказался сорок пятым в списке. Он пытался с кем-нибудь поменяться, но безуспешно. Однако Клюжеву повезло. Все штатные докладчики от октябристов отказались выступать. Видимо, и тогда они не были к этому готовы. И от имени фракции (т. е. в самом начале заседания) должен был говорить как раз Клюжев[58].

Обычно министры присутствовали на всех заседаниях, когда обсуждались непосредственно касавшиеся их вопросы. В крайнем случае, в Думе оставались их товарищи [59]. В правительстве не были склонны недооценивать пленарные заседания. Товарищ министра финансов Н.Н. Покровский выступал в Думе с температурой 39°, «готовый, казалось, из гроба встать на призыв служебного долга»[60]. Характерна позиция П.А. Столыпина. Он провел ночь в Таврическом дворце в день открытия II Думы[61]. Премьер был и на первом заседании III Думы. Тогда, по словам В.М. Пуришкевича, он «пух от восторга» [62]. Десять дней спустя, уже выступив на общем собрании Думы с правительственной декларацией, Столыпин не покинул зал заседаний, внимательно слушал депутатов и без промедления реагировал на их реплики, дабы зыбкое думское большинство не отвернулось от правительства. 16 ноября 1907 г. Столыпин так описывал Николаю II заседание нижней палаты: «После правительственного выступления поляк Дмовский…, а затем кадет Маклаков произнесли сильные речи против правительства. Боясь, что Дума останется под впечатлением этих речей, я выступил с разъяснением…» [63].

Публичные выступления требовали от министров особых навыков, традиционно не свойственных для бюрократии. С этой проблемой правительство столкнулось уже в I Думе. И.Л. Горемыкин не хотел зачитывать декларацию перед депутатами и, по сведениям Л.М. Клячко, пытался «взвалить эту ношу» на главноуправляющего землеустройством и земледелием А.С. Стишинского[64]. Тем не менее, премьеру пришлось выступить. Его опасения были не напрасными: «Читал он глухим старческим голосом, без малейшей выразительности, запинаясь и делая паузы в ненадлежащих местах, так что даже сидевшие в первых рядах депутаты в этом невнятном бормотании могли расслышать лишь отдельные фразы»[65]. 8 лет спустя, в апреле 1914 г., Горемыкину пришлось вновь выступать в Таврическом дворце. «Речь И.Л. Горемыкина – речь старого человека, давно ушедшего от жизни и не дающего себе отчета в той разнице, которая отделяет наши дни от обстановки современной ему эпохи», - замечал октябрист С.И. Шидловский. «И.Л. Горемыкин пришел в Государственную думу в сюртуке, но впечатление получилось такое, словно он явился в халате и туфлях», - рассуждал кадет П.В. Герасимов [66]. Впрочем, в своих ораторских способностях сомневались многие министры. «Я не привык говорить с кафедры (Думы – К.С.), и посему наладить отношения с Думой по весьма щекотливым вопросам Главного управления (землеустройства и земледелия – К.С. ) мне будет не под силу», - писал А.В. Кривошеин П.А. Столыпину 21 мая 1908 г., отмечая свой главный недостаток в качестве будущего главноуправляющего [67].

Это было проблемой и для многих коллег Кривошеина. По мнению депутатов, министр народного просвещения А.Н. Шварц говорил «бестолково и скучно» [68]. Не отличался ораторским дарованием министр путей сообщения Н.К. Шауфус. «Сейчас пишу тебе во время невероятно косноязычной речи Шауфуса. Вот уж сапожники, пекущие сапоги!» - такую аттестацию дал член Государственного совета В.И. Вернадский в письме к жене от 31 мая 1908 г.[69]. По словам октябриста А.В. Еропкина, именно в общем собрании Думы такие министры, как И.Л. Горемыкин, Н.А. Маклаков, В.А. Сухомлинов, В.И. Тимирязев, продемонстрировали свою полную несостоятельность как государственные деятели [70]. Для некоторых глав ведомств само присутствие в нижней палате было в тягость. Так, морской министр И.М. Диков отказывался ходить на заседания нижней палаты даже тогда, когда обсуждались вопросы, непосредственно касавшиеся судьбы его ведомства. 24 мая 1908 г. П.А. Столыпину пришлось звонить министру по телефону и просить явится в Таврический дворец хотя бы на полчаса. Дикову пришлось подчиниться. В итоге он был вынужден выслушать речи Гучкова и Столыпина, не слишком лестные для Морского министерства[71]. Военный министр В.А. Сухомлинов и вовсе предпочитал не ходить в Думу, ссылаясь на то, что император запретил ему там выступать [72].

Тем не менее, некоторые министры на трибуне Таврического дворца все же обнаружили в себе ораторский талант. Самый заметный из них – П.А. Столыпин[73]. Еще в 1908 г. П.Б. Струве признавал, что премьер был лучшим оратором во II Думе [74]. «Надо было слышать, как он произносил заранее приготовленные для него речи. Никогда наизусть. Читал по тетради. Но так, как будто импровизировал. С нужными паузами, с ярким выделением отдельных слов и выражений. А главное – с необыкновенным подъемом и темпераментом. Со свойственным ему каким-то особым придыханием, которое производило впечатление затаенного внутреннего волнения. Речи его всегда захватывали слушателей, вызывая у одних восторг, у других злобное раздражение. Равнодушным они не оставляли никого. А его блестящие реплики, тут же импровизированные ответы, производившие еще большее впечатление, чем самые речи!» - вспоминал сотрудник канцелярии Совета министров П.П. Менделеев [75]. Схожего мнения были и представители оппозиции. Председатель Думы кадет Ф.А. Головин вспоминал: «Первое выступление Столыпина убедило меня в том, что это не только хороший оратор, но это человек с темпераментом и сильной волей. Перед Думой выступил политический деятель, способный мужественно и ловко бороться с врагом, стойко отстаивать свое положение и свои взгляды, не останавливаться перед самыми решительными действиями ради достижения победы». Головин признавал, что тогда, 6 марта 1907 г., моральная победа осталась на стороне правительства [76].

Речи премьера – результат работы многих его сотрудников. К выступлениям Столыпина готовилось все Министерство внутренних дел. «Департаменты и канцелярии досконально изучали предмет, составляли из кипы документов доклады, проверяли всевозможные данные, цитировали законодательства свои и иностранные и, наконец, представляли министру самые существенные выжимки их этого богатейшего материала. Не раз Столыпин требовал дополнительных сведений; всегда это бывало срочно, часто поздно ночью; вызывали в Департамент даже под утро», - вспоминал сотрудник Департамента общих дел МВД С.Н. Палеолог [77].

Успешно выступал в Думе и В.Н. Коковцов[78]. Причем, это признавали депутаты всех направлений: и крайне правые, и левые[79]. В мае 1913 г. националисты и правые приняли решение не аплодировать выступлению премьер-министра. Однако, 13 мая многие все же не удержались и в нарушение партийной дисциплины хлопали удачной речи Коковцова [80]. Депутат I Думы кн. В.А. Оболенский вспоминал: «Я много в своей жизни слышал ораторов. Но Коковцов был в своем роде единственным. Он обладал совершенно исключительной способностью координации мысли и слова. Казалось, что все его мысли написаны на какой-то длинной ленте, которую он без всякого усилия разворачивает перед слушателями»[81]. Не писал тексты речей министр торговли и промышленности С.И. Тимашев, предпочитая пользоваться лишь конспектом будущего выступления, «так как убедился, что механическое запоминание того, что предполагается сказать, или еще хуже – чтение по рукописи, лишает изложение достоинств живого слова и ослабляет впечатление»[82]. Без «шпаргалки» выступал и министр внутренних дел А.А. Макаров [83].

Яркое выступление в Думе – проверенный способ воздействия на общественное мнение. Затянутое выступление могло стать тактическим приемом для срыва заседания. Его нередко практиковали депутаты европейских стран. Впервые же использовали ирландцы в Британском парламенте в 1877 г. 28 октября 1897 г. О. Лехер выступал в австрийском рейхсрате в течение суток: с 8.45 утра до 8.45 утра следующего дня. Эта речь, направленная против признания официального статуса чешского языка, стала общественным событием. О ней писал даже М. Твен. З. Фрейд себя сравнивал со столь многоречивым депутатом. Правда, в том же году один из румынских депутатов «превзошел» Лехера: он говорил 37 часов подряд. Впрочем, существовали и иные приемы обструкции. Так, в конце XIX в. австрийские консерваторы выделяли из своей фракции депутатов, которых снаряжали колокольчиками, бубенчиками, губными гармошками, тромбонами и барабанами для создания соответствующих шумовых эффектов[84]. Недовольная рутинным ходом пленарных заседаний и российская оппозиция периодически задумывалась об обструкции. В августе 1909 г. М.В. Челноков предлагал кадетам ясно обозначить, «где Фермопилы, за которые мы ни на шаг не имеем право пустить врагов». Иными словами, следовало четко определить свои минимальные требования. В соответствии с ними и надо было рассматривать каждый законопроект. Если он представлялся кадетам категорически неприемлемым, фракция должна была принимать самые решительные меры, дабы блокировать его прохождение. Об этом решении должно было знать как думское большинство, так и широкая общественность. С одной стороны, такая тактика должна была вынудить Думу считаться с мнением оппозиции, готовой на самые радикальные меры – срывать заседания комиссий (в т. ч. и бюджетной), нарушать мирный ход пленарных заседаний. Челноков ссылался на Англию, где такая практика была скорее нормой, чем исключением. Кроме того, эта линия поведения могла привлечь и общественные симпатии: «Общество день за днем будет за героическими усилиями оппозиции (а усилия должны быть героическими), и несомненно симпатии будут на нашей стороне, если только мы будем отстаивать верные позиции»[85].

О возможности политической демонстрации на пленарном заседании нижней палаты размышлял и думский центр. Так, серьезный демарш готовила в III Думе Комиссия по государственной обороне. Отчаявшись достичь понимания со стороны В.А. Сухомлинова, она предполагала на одном из общих собраний нижней палаты публично отказаться от своих обязанностей. Тем самым был бы нанесен заметный урон военному ведомству в глазах общественного мнения. Однако в итоге депутаты от этого плана отказались[86].

***

Решение комиссии отнюдь не предопределяло судьбу законопроекта. Согласно воспоминаниям товарища министра финансов Н.Н. Покровского, на пленарном заседании Думы «проекты рассматривались начерно и решение комиссии нисколько не гарантировало отношение общего собрания» [87]. Правительству приходилось прилагать немалые усилия для их успешного прохождения. Например, проект Положения о городских недвижимых имуществах рассматривался в финансовой комиссии Думы в течение полутора лет – с ноября 1907 по май 1909 г. Однако когда он был внесен в повестку пленарного заседания, «сразу же стало ясно, что для Государственной думы дело это совершенно не знакомо». Яркая речь октябриста А.В. Еропкина, выступившего с жесткой критикой правительственной инициативы, могла поставить крест на всех усилиях как чиновников, так и депутатов. Н.Н. Покровский был вынужден срочно явиться в Думу, чтобы оппонировать всем противникам законопроекта. Он впоследствии вспоминал: «Мне пришлось говорить долго и подробно, и это было тем более тяжело, что я в это время был совсем болен». В итоге в этом вопросе правительство одержало верх [88].

Порой представители той или иной фракции на пленарном заседании Думы голосовали иначе, чем в комиссии. Прежде всего, это касалось депутатов от оппозиции (например, кадетов в III Думе). «Когда после этого в кулуарах Думы их спрашивали, чем объяснить такую неожиданную перемену фронта, они отвечали, что в общем собрании они выступают по поручению своей фракции, а иногда с улыбочкой, как, например, Аджемов, просто говорили: “Надо же иногда покуражиться над правительством, не все же гладить его по головке”»[89].

Для успешного прохождения закона и докладчик должен был следовать определенной тактике. Так, С.И. Шидловский, бывший докладчиком по столыпинскому аграрному законодательству, в напечатанный текст своей речи не включил наиболее сильные аргументы, говорившие в пользу правительственной инициативы. Тем самым он не давал противникам законопроекта времени на подготовку. Основные доводы он привел только лишь в устном выступлении [90].

Собственной тактике следовали и думские фракции. Борьба за усовершенствование законопроекта часто в действительности обозначала стремление не допустить его принятие. На заседании Думы 25 апреля 1911 г. министр торговли и промышленности С.И. Тимашев в связи с обсуждением рабочего законодательства заявил депутатам: «Вы все хорошо знаете тот прием, с помощью которого можно похоронить самый неотложный, самый бесспорный проект; стоит сделать следующее: нужно признать все его достоинства и засим во имя этих достоинств рекомендовать расширить постановку дела, по возможности раздвинуть нормы проекта до беспредельности… Тогда что происходит? Проект снимается с очереди, начинается новая его разработка, начинается обследование на местах, и вот в результате цель достигнута: проходят годы, а проект не осуществляется. Недаром в последнем заседании здесь было указано на очень интересное обстоятельство, а именно что за расширение проекта страхования говорили не только друзья страхования, но и его убежденные противники» [91].

Принимая то или иное решение, Дума нередко имела в виду точку зрения большинства Государственного совета. 21 октября 1911 г. на заседании фракции октябристов Е.Е. Тизенгаузен просил своих однопартийцев голосовать не за комиссионную, а правительственную редакцию законопроекта о страховании рабочих на случай болезни, так как лишь он мог успешно пройти в верхней палате. Признавая оправданность такого подхода, октябристы в итоге отказались от своих наиболее значимых поправок[92]. Последующее рассмотрение законопроекта в Государственном совете порой позволяло депутатам не обращать внимание на его недостатки в надежде, что верхняя палата их обязательно исправит. Так, в мае 1910 г. думское большинство (преимущественно правые и националисты) было склонно принять поправки к проекту введения земства в Западном крае. В соответствии с ними число гласных в земских собраниях от разных национальных курий должно было определяться соотношением размера польского и русского землевладения без учета численности этнических групп в губернии. Недовольные таким вероятным поворотом событий лидеры «Союза 17 октября» изначально предлагали отложить обсуждение законопроекта до осени. Однако в итоге пришли к мысли о необходимости форсировать обсуждение в надежде, что Государственный совет исправит «ошибки» депутатов[93].

Далеко не всегда решение думского большинства могло быть спрогнозировано. Судьба законопроекта зависела от многих случайностей. Иногда исход голосования определялся способом голосования. Например, 10 мая 1911 г. обсуждалась инициатива МВД отложить принятие законопроекта о введении земства в Астраханской губернии. При тайном голосовании большинство (98 депутатов против 94)) отклонило это предложение. Его сторонники потребовали поименного голосования, «через двери»: голосовавшие «за» выходили через одни двери зала общих собраний, голосовавшие «против» - через другие. Во время этой процедуры последние подвергались немилосердному давлению. «Что вы делаете, - говорили им коллеги по фракции, - Ведь этим вы мешаете общей работе». В итоге 115 депутатов поддержали правительственную инициативу, а 103 – нет[94].